Малая Бронная

Герасимов Анатолий Макарович

      Малая Бронная.

                 Мистическая повесть.

Вместо пролога.

Дом с этой загадочной комнатой находился, да и сейчас находится, на весьма извест­ной в Москве улице. Некогда, в очень отдаленные времена на ее месте прямо за кремлев­ским посадом раскинулось низменное, болотистое уро­чище, прозванное в народе Козьим болотом или попросту Козихой. Место было гиблое, глухое. Часто безлунными ночами в Кремле открывались ворота и те­леги или сани, покрытые рогожами, тянулись сюда с те­лами замученных и каз­ненных. Со всего посада свозили тайком на болото убиенных хо­лопов, замерз­ших бродяг и пьяниц, зарезанных в драке или татями бедолаг, да и всех тех, ко­торым церковь отказывала в куске московской земли для последнего успокое­ния. Со вздохами, хлюпаньем и причмокиванием Козиха принимала всех без разбора и счета. Привезли как-то и молодую красавицу – холопку с боярского двора по имени Анастасия. Скрученная веревками, вся в крови она только тихо стонала, когда слезала с телеги и с жуткой тоской в глазах загляды­вала в лица трем хму­рым, бородатым мужикам, привез­шим ее. «Пощадите, дя­дечки, не губите, отпустите, Хри­ста ради. Молода я, гляди, не жила еще», — еле слышно молила она разбитыми губами. Два мужика помоложе отворачивались и жалостливо терли слезящиеся глаза рукавами кафта­нов. Третий, беззлобно толкнув ее в спину, проворчал: «Иди ужо, такова твоя судьби­нушка. Не надо было боярину перечить, чай холопка, не барыня какая. А мы что? Мы не кровопийцы какие. Нам, что прикажут, то и делаем. Мы люди подневольные. Не сдела­ешь, сам в Козихе сгинешь». Бормоча, он подталкивал ее в спину, уводя в глубь болота, до тех пор пока Анастасия не оступилась на кочке. Стараясь сохра­нить равновесие, она сде­лала шаг в сторону, и сразу провалилась в трясину до пояса. Мужик, покряхтывая и кре­стясь, пошел назад к сотоварищам. Болото за­хлюпало, зашипело, выпуская пузырьки газа и засасывая жертву. Связанная девушка, беспомощно подняла глаза к слепому небу и скороговоркой, местами нараспев, стала чи­тать молитвы. Когда зловонная жижа косну­лась ее губ, Анастасия жадно глотнула по­следний раз воздух и закричала: «Будьте же вы про­кляты, душегубы!». Затем жуткий, ле­денящий кровь, предсмертный крик ее по­тряс ночь. Козиха шумно вздохнула, ухнула и приняла очередную жертву.

Трое мужиков истово перекрестились, глядя на то место, где только что была девушка, и попросили Бога, что бы тот принял ее душу. Они уже стали поправлять сбив­шуюся рогожу, намереваясь ехать назад, как вдруг то ме­сто, где утонула Анастасия осве­тилось мерцающим бледно-голубым светом.

Оцепенев от страха, мужики увидели, как из болота поднялась во весь рост и зависла в воздухе, едва касаясь земли, одетая в белый саван холопка. Огромные черные глаза ее, ис­точавшие свет, были полны укоризны и устремлены на них.

. «За что же вы меня убили, миленькие? Разве я согрешила, чем перед вами? – как дуно­вение ветра, едва слышно прошелестел ее голос. – Идите и вы ко мне, одной пусто и хо­лодно». Она подняла руку и поманила их. Лица мужиков побе­лели, затем приобрели зем­листый оттенок, глаза остекленели и они, безвольно опустив руки, покорно пошли на зов.

Болото снова зашипело, трижды вздохнуло и замолкло теперь уже надолго. Видение исчезло. Утром одинокая лошадь с пустой телегой понуро стояла у закрытых ворот бояр­ского терема. А через полгода в Москву пришла чума. Опустел терем. Разразившийся за­тем пожар стер его с лица земли.

Но это все времена далекие, смутные. Да и было ли все описанное на самом деле, кто те­перь подтвердит.

Болото то в конце концов осушили и стали застраивать. При царе Иване Гроз­ном посе­лились здесь ремесленники, ковавшие оружие, кольчуги и панцири. Звали их бронни­ками. Вольно или невольно, но мирные по сути своей ремеслен­ники в конечном итоге ис­правно служили богу войны разрушительному Мо­лоху, неся своими изделиями не только защиту воинам, но так же смерть и горе. В конце Бронной слободы облюбовал себе мес­течко пат­риарх московский, по­настроил хором и поскольку любил свежее козье молоко, отвел место для разведения коз – Козий двор. Так что Козиха, как бы подтвердила свое истори­ческое название. Основной улицей «старой» Козихи, соединяющей прежний по­сад с пат­риаршими владениями, стала Малая Бронная.

Часто горела в те времена Москва, но, почему-то, чаще всего эта улица. В 1812 году она выгорела дотла. После восстановления здесь поселились студенты, мелкие торговцы, ре­месленники, люди бедные, обездоленные. Много людского горя видела улица в те вре­мена. Самоубийства, душегубство, выбро­шенные на помойку новорожденные, попойки, страшные драки и поножовщина густо насыщали жизнь обывателей Латинского квартала, как тогда называли Малую Бронную улицу с ее переулками.

Так что историческая аура, если можно так сказать, у этой улицы весьма темная и про­изойти здесь может, как раньше было, так и сейчас все, что угодно.

Малая Бронная, дом № 20, кв. 14.

На этой улице в доме № 20 в августе 1938 года я и родился. Правда теперь она поглотила бывшую Патриаршую слободу и соединилась с Са­довым кольцом, став длиннее Большой Бронной. Дом наш был построен еще до револю­ции. Рядом с подъездом вплотную сосед­ствовали маленькая обувная мастер­ская и парфюмерный магазин. Удивитель­ную смесь запахов кожи, ваксы, «Белой сирени» и «Серебристого ландыша» я не забуду никогда. Дворов в доме было два. Оба гулкие, полу­темные и неуютные. Детвора, предпо­читала собираться не в них, а возле «пробирки» – пробирной Палаты мер и весов, находя­щейся рядом с нашим домом. На цоколе ее ограды можно было свободно рассесться и за­ниматься своими делами. В подъезде был лифт с зеркалом и маленьким диванчиком. Лифт медленно и важно передвигался в сетчатой ме­таллической шахте и мы, дети, в ос­новном, пользовались им для подъема, так как спус­каться на перилах и через три сту­пеньки было значительно быстрее и интереснее. На каж­дый этаж выходили двери двух квартир. Еще по две квартиры было на межэтажных пролетах, но смотрели они окнами не на улицу, а во двор. Помимо парадной основной ле­стницы была еще «черная», сплетенная из железных прутьев с железными перилами. Вы­крашенная в черный цвет, она вполне со­ответствовала своему функциональному назва­нию. Наша квартира находилась на пятом этаже. На двери привинчены четыре медные пластинки с фамилиями; рядом, небольшим полушарием с крылышками посередине сиял медный механический звонок. Кому сколько раз звонить указывалось около фами­лий. Квартира начиналась большим, посто­янно полутемным, общим коридором. Как не странно, но он был практически пустой, не заставлен мебелью или барахлом, как в боль­шинстве московских коммунальных квартир. Единственной мебелью здесь было старин­ное трюмо с низенькими пузатыми ящичками и высоким, пожелтевшим от вре­мени, зеркалом, в котором довольно трудно было рассмотреть свое изображение. Рядом на стене висел телефон. В коридор выходили четыре большие изолированные, немного вытянутые в длину комнаты с высокими леп­ными потолками. Посередине об­щего коридора отходил другой поуже, с дверями в ван­ную и туалет, который завершался огромной кухней, опутанной веревками для белья, с четырьмя кухонными столам, пол­ками, забитыми посудой, керогазами и табуретками. Металлическая дверь на кухне вела на «черную» лестницу, а единственное окно выходило в глухой двор, опоясанный высо­ким каменным забором.

В каждой комнате размещалось по одной семье. Прямо перед входной дверью жила очень старая женщина по имени Анастасия Ильинична. Она страдала подагрой, ходила с большим трудом, сгорбившись и опираясь на старинную резную палку с ручкой из слоно­вой кости. Когда останавливалась и отставляла палку, то старалась выпрямить тонкий стан, расправляла плечи, гордо откидывала назад голову с копной черных, без единого се­дого, блестящих волос и превращалась в молодую, статную женщину. Ее лицо было все­гда очень бледно и черные, как ночь, глаза горели странным неестественным огнем на этом фоне. Была она «из бывших», как говорили соседи. В свое время вся эта квартира принадлежала ее семье. Затем их «уплотнили», оставив только одну комнату. Ее муж, ин­женер-путеец, служивший на московской железной дороге, сгинул без следа в Граждан­скую войну, а два сына погибли в Великую Отечественную.

Во второй комнате жил я с родителями. Отец был инженером и строил дома, а мама, тоже инженер-строитель, работала в одном из наркоматов.

В третьей комнате располагалась такая же, как наша семья из трех человек: девочка Ира, лет девяти, с голубыми глазами, хорошенькая, как Мальвина, в раннем детстве пере­болевшая полиомиелитом и, прикованная к инвалидному креслу; ее мама, уборщица – по­часовик и отец – мелкий служащий. Почти все заработанные деньги уходили у них на ле­карства и профессоров для дочери, поэтому жили они очень трудно. Щи, картошка, да каша – вот постоянный рацион взрослых. Если удавалось купить масла, фруктов, то их от­давали Ирише.

И, наконец, в последней угловой комнате проживало семейство Фроловых. Темная се­мья. Отец – «Кныш», как его звали в доме, находился в местах не столь отдаленных. Хо­дили слухи, что во время грабежа квартиры, он заду­шил, а затем утопил в ванне старуху, которая там жила. Но этот эпизод доказать не уда­лось и Кныш получил только длительную отсидку. Его жена Вера Павловна, а попросту Верка, по прозвищу «Шалава», неопределенного возраста, худощавая, с лицом мопса и бесцвет­ными волосами работала буфетчицей при вокзале на подмосковной стан­ции. Еще совсем недавно Верка ходила с огромным животом и, как все полагали, должна была вот-вот родить. Сама она беременность отрицала, и со смехом говорила, что у нее водянка. Затем на сутки исчезла и появилась уже «без живота» злая, но до­вольная, заявив всем, что если кто насчет водянки Кнышу, когда-нибудь скажет, то ему язык от­режут. Была у Шалавы 25-летняя дочь по имени Татьяна, которая не училась и не рабо­тала, ходила ночами с мужиками по ресторанам, а днем отсыпалась. Был так же сын Вик­тор, он же Витёк, который в свои 24 года успел два раза отсидеть за хулиганство и грабеж, работал, где-то слесарем, носил «фиксу» и говорил «по фене».

Если в трех первых комнатах практически всегда была тишина, лишь иногда по празд­никам у нас собирались гости, играл патефон, то из четвертой комнаты постоянно доно­сились крики, брань, блатные песни; там играли на баяне и дрались, гомерически хохо­тали и истерически плакали, частенько выплескивая свои эмоции в места общего пользо­вания.

Анастасия Ильинична почти перестала выходить из своей комнаты. Еду она гото­вила у себя. В магазин за продуктами ходить уже не могла, и их приносили или мои роди­тели после работы, или наши ближние соседи, но чаще всего я. Старушка все больше ле­жала, и я понемногу научился даже, кое-что несложное готовить для нее. Придя из школы и сде­лав уроки, я направлялся к бабе Насте и помогал ей по хозяйству. Для меня это было не­сложно и даже интересно, потому что вся ее комната была заставлена старинными ве­щами, статуэтками; на полках стояли старые-престарые книги, которые я часто с увлече­нием листал, в основном из-за прекрасных иллюстраций. Бывало, сварив кофе и подав ей в маленькой расписной китайской чашечке из тончайшего фарфора, я подсаживался к ог­ромной тахте, на которой лежала баба Настя, и она мне рассказывала интересные вещи. Так от нее я услышал, что Бог – это не человекоподобное существо, а Высший мировой Разум. Что Вселенная и все, что в ней есть, не созданы Богом, а была, есть и будет всегда, так же, как Разум, однако она все время развивается и совер­шенствуется и так будет вечно, ибо совершенству нет предела. Что души людей, живот­ных и растений бессмертны и являются своего рода органами чувств Разума, проводни­ками информации, через которые он определяет происходящие изменения в определенной части материи и вносит поправки в ее развитие. Что для управления душами у Разума есть специальные посредники, мы называем их ангелами, которые направляют души, обеспечивают очищение, развитие и совершенствование. Они же и определяют время, ко­гда созревшие души должны соединиться с Высшим Разумом. На место таких душ созда­ются новые, которые включаются в этот вечный процесс. Бабушка Настя так же объяс­нила, что при очередном воплощении души человек, который ее носит, как правило, не знает о прошлой жизни. Это дает ему право самостоятельного выбора образа жизни, по­тому что процесс совершенствования без осознанного, а не навязанного стремления к нему, невозможен.

Конечно, многое мне десятилетнему мальчику было не очень понятно, однако я четко усвоил одну мысль – для достижения высшего единения, совершенства, мудрости и сча­стья надо соблюдать законы нравственности, изначально заложенные в нас. Под нравственностью в то время я понимал – быть честным, добрым, никого не обижать, по­могать нуждающимся, любить родителей и слушаться их.

Сговор.

Между тем за пределами моего детского внимания события стремительно развивались и послужили причиной целой цепи трагических и загадочных происшествий. Все началось со встречи Татьяны со своим иногородним ухажером в ресторане «Арагви», где «воздыхатель» сделал ей предложение «руки и сердца» в обмен на жилплощадь с пропиской. В Москве в то время «осесть» было очень трудно, но Татьяна придумала план, как это сделать и одновременно улучшить свои жилищные условия. Ключевая роль здесь отводилась некому Феклистову, старому знакомому матери Татьяны. Этот прожженный комбинатор заведовал местным райжилотделом и имел нужные связи в Моссовете. Именно Феклистов помог им с матерью получить комнату и прописаться в Москве. Сделал он это, разумеется, не за красивые глаза Веры Павловны. Кандидат в мужья полностью одобрил план и обещал выделить нужную сумму денег.

Вернувшись, домой Татьяна, подпоила мать, и решила порадовать ее поступившим пред­ложением.

– Что твоему хахалю, уж невтерпеж стало? Московскую прописку ему подавай, да еще с жильем.

• Ты что, мать, его прописывать не хочешь? – озлобилась Татьяна.

• Успокойся, – миролюбиво успокоила та дочь, разливая по стаканам портвейн, – я для родной дочки на все пойду, да только не пропишут его в нашей комнате, народу больно много, а метров мало.

• А ты к своему Феклистову пойди.

• Все одно не пропишут, вот если бы у нас две комнаты были, тогда другое дело.

• А может, две и будет,– загадочно взглянула Татьяна на мать и отпила из стакана.

• Это, каким же образом?

• Старуха-то наша совсем древняя, вот-вот копыта отбросит, комната и освобо­дится. –Прошептала Татьяна.

• Да ты что надумала? Она нас с тобой еще переживет, – испугалась мать.

• Ты не бойся. Твое дело провентилировать возможность. Встреться с Феклистовым, перего­вори. Дескать, так, мол, и так, у нас соседка еле жива от старости, на ладан дышит. Если случится что, можно ли так устро­ить, что бы нам ее комната отошла. Ну и о Жорике вставь, дескать, сватается ко мне, а жить негде.

• Ой, доченька, чует мое сердце, что в темное дело меня впутать хочешь.

Однако уже на следующий день Вера Павловна была в кабинете Феклистова. Разговор был долгий и трудный, но, в конце концов, тот обещал «по старой памяти» посодействовать, конечно, за солидное вознаграждение.

***

Как-то ночью я отправился в тапочках в туалет. Оставшись незамеченным, стал свиде­телем разговора, который вели на кухне Татьяна с матерью.

• Коль дело на мази, надо действовать, а не ждать, когда старуха сама копыта отбросит, помочь ей,– свистящим шепотом говорила Татьяна.

• Убить, что ли, предлагаешь?

• Я говорю «помочь», а это не одно и то же. Я все продумала. Старухе за 70, помрет, никто ее вскрывать не будет, я это точно знаю. Мало ли что в таком возрасте бывает – инфаркт, ин­сульт. А мы ей в еду крысиного яду подсыплем и все. Никто, никогда и не уз­нает, от­чего окочурилась.

• А если она запах иль вкус почует?

• Он без вкуса и запаха, иначе бы крысы есть не стали. Надежный. Я уже купила, доста­точно будет. Единственно, потом посуду надо будет вымыть на всякий случай, но это не проблема.

• Ой, доченька, на что ты решилась! Как же ты подсыпать хочет, если она жрет теперь у себя, а когда в уборную ходит, то даже дверь в комнату запирает. Не доверяет, зараза, может, чует что?

• Не боись, мамаша, я уже все разведала. Днем, с двенадцати до часу, она всегда спит, как убитая. Несколько раз заглядывала в это время и сегодня то же. На­кроется пледом и хра­пит. Там кастрюля с супом, она его утром варила, и на завтра еще осталось. Давай завтра с утра позвони, кому надо, прикинься, что заболела и на работу идти не можешь, а днем мы все это и провернем. В это время в квар­тире никого быть не должно. Борька в школе, Ирка из комнаты не высо­вывается, а их родители на работе. Я на шухере постою, а ты к старухе.

• Ты что же меня на такое толкаешь? Сама придумала, а я делай?

• Если не хочешь, я сама сделаю, а ты, хотя бы на атасе постой.

Дальше я не стал слушать, с замиранием сердца тихонько выскользнул из туа­лета и благопо­лучно скрылся в своей комнате. Надо было все рассказать бабушке Насте. Однако заранее пугать ее я не хотел, а решил проследить за соседями в это время и по­том уже сказать. Для этого завтра мне надо было сбежать после второго урока и поста­раться незаметно пробраться в свою комнату.

Анастасия Ильинична.

Однако на следующий день все получилось не так, как я наметил. Сразу после первого урока нам велели одеться в верхнюю одежду. На улице всех организованно по­садили в автобус и повезли на экскурсию в исторический музей смотреть, откуда пошла Русь. Я страшно нервничал, боясь опоздать к нужному часу. Но сбежать пока не было никакой возможности, и я не столько смотрел на экспонаты, сколько озирался по сторо­нам, надеясь улизнуть. Наконец, такой случай представился и я, предупре­див приятеля, что бы меня не искали, опрометью бросился в раздевалку, оделся и выбе­жал на улицу. Доехав троллейбусом и трамваем до своей улицы, я понесся к дому. В обычное время это расстояние в полкилометра кажется пустяковым, но я бежал из всех сил, задыха­ясь, волоча тяжелый портфель, весь мокрый от пота. Вскоре у меня заболели и стали сводить судорогой икры ног. Ноги стали свин­цовые, каждый шаг давался с неимоверным трудом, а сердце страшно колотилось о ребра. Я уже не мог больше бежать. Остановился, чуть не падая на землю, и схватился за водосточную трубу. Слегка отдышавшись, мелкими про­бежками опять устремился к дому. Вот, наконец, и он. Вбежав в подъезд, я подлетел к лифту, моля, что бы тот был на месте. Лифт стоял на первом этаже, и даже дверь его была открыта. Поднявшись на свой этаж, тихонько открыл входную дверь и прислушался. Никого.

Я стремглав проскочил отрезок коридора и скрылся за дверью бабы Насти. Она лежала на своем огромном диване, накрывшись пледом, и с улыбкой смотрела на меня. На столике перед ней стояли тарелка, кастрюля, лежали ложка и недоеденный ку­сок хлеба. Тарелка была почти пуста. Лишь на дне ее виднелись остатки супа. Я со сто­ном опустился на пол.

• Вы уже ели это?

• Разумеется, Боря, посмотри на часы, время обеда, – спокойно ответила она.

• Я не знаю, как Вам сказать, – начал я, заикаясь, – но этот суп Вам сегодня хотели отра­вить Танька с матерью. Я спешил предупредить, но, кажется, не успел. – И тут я разревелся.

• Успокойся и не плач, вытри слезы, – она в упор, сурово посмотрели на меня. – Не время плакать. Ты становишься мужчиной. Ты сейчас не только свидетель мерзости некоторых людей, но скоро станешь и свидетелем правосудия, высшего правосудия.

Она поманила меня пальцем к себе и, погладив по голове, продолжала.

• Не рас­страивайся. Ты сделал все, что мог. Это главное. А о том, что ты хотел мне ска­зать, я знала. Завершается цикл Божий. Если бы я могла, то возопила бы, как Хри­стос: «Боже пронеси мимо меня чашу сию». Но я не могу. Чему суждено быть, то будет, – она замолчала, поглаживая меня по голове, задумалась, затем решительно сказала. – То, что я тебе сейчас открою, никогда, никому не рассказывай. Люди не должны это знать. Ты будешь исключением и убедишься в этом вскоре не только здесь, но и там, – она показала рукой вверх. – Дело в том, что я живу уже далеко не первую жизнь и, в отличие от других людей, знаю об этом. Здесь, на земле, я про­хожу свой земной путь, а после смерти там, в эфире у меня есть свое место и круг обя­занностей. Сейчас я завершаю свое последнее воплощение. Когда-то много веков назад я, будучи еще молодой, совершила тяжкое преступление. На меня была нало­жена епитимья – тринадцать земных воплощений с насильст­венной смертью в конце жизни. Исполнена Божья воля, и я счастлива. Теперь я уйду к нему навеки. Ну, по­нял теперь, глупыш, что плакать не надо. Я скоро уйду в свет. Поэтому успокойся и никому ни о чем не говори. Это будет нашей тайной. А теперь иди, мне надо отдох­нуть и собраться с силами перед смертью. Я умру ровно в 12 часов ночи. Передай, кто хочет проститься со мной, пусть придут за пятнадцать минут до полуночи.

Она притянула меня к себе, трижды поцеловала и, сняв со своей шеи, надела мне через голову маленький медальон на цепочке,

– Он у тебя будет как бы ключом для одной встречи со мной. Иди же, иди.

Когда я уже был у двери, она с усмешкой добавила:

• Да, знаешь, эта дурочка Татьяна, когда заходила ко мне в комнату туфли украла, ло­дочки. И как они у меня сохранились, ума не приложу. Шарфик тоже прихватила. Ну, да ладно, Бог с ними, теперь они не мне, а ей больше нужны будут.

Потрясенный всем произошедшим, я пошел в свою комнату.

Ровно без пятнадцати двенадцать моя семья и семейство Иришки со­брались у изголовья Анастасии Ильиничны. Все стояли, одна Ирочка сидела в своем кресле, слезы капали прямо ей на платьице. Лицо умирающей было искажено от невы­носимых болей, ко­торые она испытала в последние часы. Черные глаза до краев на­полнены страданием. Искусанные в кровь губы приоткрылись и едва слышно про­шептали: «Подождите ми­нуту, сейчас это пройдет». Она закрыла глаза. Мы стояли вокруг, молча, не зная как по­мочь. Через некоторое время Анастасия Ильинична глубоко вздохнула и открыла глаза. Они вновь обрели прежний молодой блеск: «Ну, вот и все. Теперь я уже на финишной пря­мой. Все позади, – она внимательно обвела гла­зами собравшихся, останавливаясь на ка­ждом. – Спасибо, что пришли. Вы все хорошие люди, добрые. Я сейчас вас покину, мое земное время истекает. Но я буду помнить о вас. У каждого из вас своя судьба. По-раз­ному вы проживете жизнь. Будут, и трудности, и горе, и радости. Одно помните, хоро­шее, что вы посеете сегодня, ус­корит получение щедрого урожая завтра. Плохие дела, наоборот, откинут вас назад и втянут в новый круг страданий до очищения. Ну вот, по­жалуй, я сказала самое глав­ное, – помедлила и уже еле слышно добавила. – Каждому да воздастся за дела его! Мое время истекло. Прощайте, не забывайте меня. — Как легкое дуновение ветра прошелестел ее голос. Глаза закрылись.

В это мгновение кукушка стала отсчитывать 12 ночи. Ни у кого из нас не было та­ких часов, но мы не удивились. Все, не отрываясь, смотрели на умершую. Вдруг лицо ее ис­казилось и стало менять выражение. Оно превращалось в лицо другого че­ловека. Секунда, и перед нами лежала молодая девушка, очень милая с вздернутым носиком и взбитыми светло-русыми волосами. Первое, что бросалось в глаза, было ее перерезанное горло. Все вскрикнули от ужаса. Тут же лицо стало расплы­ваться и переплавляться в иное. Теперь мы видели красивую женщину средних лет с синюшным лицом и обрывком веревки на шее. Маски сменялись все быстрее и быстрее. Мы уже едва успевали рассмотреть черты новых лиц, но ясно понимали, что все они принадлежат женщинам, умершим не своей смертью. Последним обра­зом, задержавшимся подольше, была моло­дая, поразительной красоты девушка с толстой черной косой. На волосах, шее и плечах ее зеленела болотная тина. Внезапно она открыла огромные черные глаза, оглядела всех, стоя­щих рядом, и прошептала: «Ну, вот и все, спасибо тебе Боже!». Глаза ее закрылись уже навсегда. Кукушка прокуковала последний раз. Лицо опять преобразилось. Пе­ред нами лежала Анастасия Ильинична помолодевшая, спокойная с легкой улыбкой на губах. Жен­щины, Ириша и я заплакали. Постояв еще, какое-то время возле покойной мы покинули комнату. Надо было звонить и вызывать скорую и милицию. Скорая приехала бы­стро. Врачи осмотрели тело и, составив акт о смерти в результате острой сердечной не­достаточности, уехали. В ожидании милиции наши родители нагрели воды, взяли корыто и хотели обмыть тело покойной. Открыв дверь ее комнаты, все застыли, по­раженные уви­денным. Комната была абсолютно пуста. Покойная, вся мебель и вещи исчезли.

Приехавшая милиция ничему не удивилась, забрала акт о смерти и, опечатав дверь ком­наты, тут же уехала.

Пустая комната.

На следующую ночь мне приснился странный сон. Впрочем, сон это был или явь я так и не понял. Мне снилось, что я проснулся ночью в каком-то тревожном ожида­нии. Я чув­ствовал, что надо выйти в коридор. Потихоньку одевшись, я вышел за дверь. Никого. Тускло горела под потолком лампочка. Я огляделся, и мой взгляд упал на старое зеркало у стены. Из него лился мягкий свет. Я подошел к зеркалу и посмотрел в него. Странно, оно было совершенно чисто, но… оно не отражало. Страха у меня не было, лишь легкое удив­ление. Меня в нем не было, однако ясно была видна, открытая настежь, дверь комнаты покойницы. Я оглянулся на дверь – закрыта. Посмотрел в зеркало – открыта. Что-то меня заставило снять пода­ренный медальон и открыть его. На абсолютно черном фоне ярко светилась золотая спираль. Было такое ощущение, что она идет из бесконечности, где-то за моей го­ловой, переходит в медальон и теряется в его глубине. Спираль была объемная, жи­вая, как и фон, ее окружающий. Повинуясь любопытству, я дотронулся до спирали. Легкий удар, похожий на слабый ток, отбросил мою руку. Медальон с легким щелч­ком захлопнулся. Я посмотрел в зеркало. Стекло его стало как тончайшая пленка, похожая на мыльный пузырь, и так же переливалось всеми цветами радуги. Но от­крытая дверь не исчезла. Зеркало как бы приглашало меня войти внутрь. Не разду­мывая, я пере­шагнул через край рамы, даже не ощутив момент перехода, и вошел в дверь.

Комната была неузнаваема. Окна ее были закрытыми тяжелыми бордовыми портье­рами. Вдоль стен расположился ряд массивных старинных стульев с гнутыми ножками, обитых черным бар­хатом. Два таких же стула стояли за большим столом, покрытым черной скатертью. На ней – хрустальный графин до половины наполненный мерцающей жидкостью. Рядом – стакан. Хотя портьеры были задернуты, а люстры не было, вся комната была освещена голубоватым лунным светом.

Удивительно, но мне ничуточки не было страшно. Я словно знал, что надо делать дальше. Медленно подойдя к столу, я взял стакан и поднял его. На стакане ясно была видна про­царапанная на уровне одной трети его высоты линия. Я аккуратно налил из графина жид­кость точно до этой отметки и ма­ленькими глотками выпил содержимое. Вкус был прият­ный, но немного солонова­тый. Внезапно я почувствовал страшное головокружение. Грудь сдавило так, что не­возможно было вздохнуть. Все окружающее поплыло перед глазами, и я рухнул без чувств на пол.

Постепенно темнота стала редеть, и вдалеке затеплился слабый свет. Он быстро прибли­жался, заполняя все кругом. Я увидел все ту же комнату и свое, распростер­тое на полу тело, но сам находился, где-то выше его. Может быть под потолком, а возможно еще выше. Меня связывала с телом лишь тончайшая серебряная ниточка, похожая на лучик света. Чувство необычайной легкости и свободы охватило меня. Не обращая больше вни­мания на свое тело, я взлетел вверх и понесся навстречу раз­горающемуся сиянию. Каза­лось, я летел не только сквозь пространство, но и сквозь волны чарующей музыки, по­бедного гимна Свободе и Разуму! Я был счастлив, как никогда в своей жизни. Меня охва­тило состояние Постижения чего-то ранее недос­тупного. Как будто, я должен сейчас, сию секунду, понять великую тайну Бытия. И тут передо мною возникло пространство, раз­деленное на две части. Одна состояла из полного мрака, другая – из света. Между ними была переходная зона по­лумрака. Что происходило в этих частях определить было не­возможно. Мрак и свет соединялись двумя прозрачными коридорами, по которым в про­тивоположных на­правлениях проносились, какие-то силуэты. Я подлетел поближе. Это были, как я сразу понял, души умерших. Одни перемещались из мрака в свет, другие об­ратно. У тех, кто вылетал из тьмы, на лицах был неописуемый ужас и страдания.

Затем они светлели и перед зоной света становились радостными и счастливыми. В дру­гом коридоре – наоборот. Выражение счастья у душ, вылетающих их света, посте­пенно сменялось смертельным страхом. С воплями отчаянья они погружались в ночь.

Как рождественский колокольчик прозвучал мелодичный голос: «Здравствуй, Боря, вот мы и встретились».

Я увидел рядом с собой полупрозрачное существо, буквально сотканное из света. Это была молодая девушка волшебной красоты, с волосами, заплетенными в одну толстую косу. Ее огромные глаза излучали неземную доброту и мудрость. Набро­шенная на белые одежды черная накидка, развевалась, как от ветра. Невдалеке па­рила ее свита из несколь­ких существ, поровну одетых в черное и белое. Я сразу уз­нал девушку.

• Здравствуйте, Анастасия Ильинична.

• Здравствуй, Боря. Зови меня просто Анастасия.

• Хорошо, Анастасия. Ты звала меня?

• Да, Боря, звала. Как обещала, хочу показать тебе ближайшее будущее всех ныне жи­вущих людей. Сейчас ты находишься в тонком мире полевых энергий. Мире душ, духов, образов и идей. Со временем ты узнаешь, что это такое. Но учти, все, что ты сейчас увидишь, на самом деле тако­вым не яв­ляется. Полевая энергия может создавать любые, но не материальные, об­разы. Поэтому ты увидишь лишь схему через образы, общую идею, что бы смог, кое-что понять. На самом деле все гораздо сложнее и недоступно человеческому ра­зуму. На­пример, я не человек, а сгусток особой энергии, но для тебя я приняла привычный для тебя образ. Вглядись в эти сферы. Там, где свет – добро и счастье, где мрак – зло и страдания. Души умерших, которые нуждаются в совершенствовании, попадают сначала сюда. В свете, или мраке они находятся столько времени, как много добра и зла со­вершили на земле, попеременно перемещаясь туда и обратно. Тем самым они могут сравнить и оценить свое будущее посмертное состояние и сделать базо­вый выбор. Отсюда они опять воплощаются в физические тела на Земле. Принявшие их люди, ко­нечно, не пом­нят, что происходило здесь, но базовый след сохраняется в струк­туре души, создавая ап­риорное, то есть независящее от житейского опыта, понятие нравст­венности. Этим понятием люди могут руководствоваться или нет в своей жизни. Но за­тем души вновь попадают сюда и цикл повторяется. Поддающиеся совершенствованию находятся все большее и большее время в свете, пока не созреют полностью. Тогда они воссо­единяются с Высшим Разумом. Души, которые слабо поддаются раз­витию или со­всем не способны на это, с каждый разом все дольше остаются во мраке. В итоге они перерождаются, перестают выполнять свои функции и мы их, выражаясь земным языком, дематериализуем, то есть попросту уничтожаем навечно, как брак. В общих чертах я рассказывала тебе об этом еще на Земле, но здесь все воспринимается по другому.

• Кто ты, Анастасия? – спросил я.

• Я наблюдаю и контролирую процесс очищения и последующего пребывания на Земле определенного числа душ. На мне лежит обязанность и досрочного, в случае необходимости, отзыва из этого числа душ ныне живущих, а так же отбор на унич­тожение неисправимых. Мои помощники в белом – ангелы света, занимаются вопро­сами пребывания душ в свете и их воссоединения с Разумом. Помощники в черном – ангелы смерти,– проблемами тьмы, отзыва и уничтожения. И я, и они –души, кото­рые, соединились с Богом и сейчас являемся как бы посредниками между Высшим Разумом и людьми. Мы часть Его, мы с Ним едины, но не слитны. Такими же были и Христос, и Ма­гомет, и Будда, только у них были другие задачи.

• Они там так страдают, – я указал на искаженные лица существ, вылетающих из мрака.

• Тут уж ничего не поделаешь. Страдания являются необходимым элементом очище­ния и совершенствования. Подумай сам, когда идет процесс созидания чего-либо, то происходит перестройка изначального, матричного вещества – хаоса в стройную систему, то есть насильственное вторжение в него и изменение. Естественно это вызывает определенную реакцию. Но это явление временное. Когда строительство заканчивается, то элементы хаоса превращаются в гармонию и испы­тывают уже чувства умиротворенности, порядка и общности. Так же и среди живых людей. Всякое человеческое преступ­ление, если оно не имеет оправдания, должно наказываться в той же мере, в которой было сделано. Это может произойти как на Земле, так и здесь в эфире. Тем самым создается препятствие для повторения, иначе преступники развращаются, а их души вынуждены искупать грехи после смерти длительное время, страдая во мраке, или вообще уничтожаются. Поэтому помни, справедливое Возмездие – это воспи­тание, а не наказание.

Ну вот, Боря, – продолжала Анастасия, выждав минуту, чтобы дать мне возможность усвоить услышанное, – я тебе объяснила некоторые истины, ко­торые отпечатаются в твоей базовой памяти. А тайна, которую я слегка при­открыла так и останется тайной, потому что вскоре все события, связанные со мной, вы забудете. Извини, Боря, за некоторые неудобства твоего прибытия сюда.

• Я ведь сейчас мертвый? – догадался я.

• Да, как говорят ваши медики, клинически мертвый, живой к нам попасть не может. Но ты связан с жизнью этой серебряной нитью, она тебя вернет обратно на Землю. Медальон я забираю, он тебе больше не потребуется. Прощай, Боря, мы с тобой еще один раз встретимся, последний раз, но уже на Земле.

Она взмахнула рукой, и я стал стремительно отдаляться. Мой обратный полет уже не был столь радостен и лучезарен, как предыдущий. Все скрыла серая мгла, а через некоторое время я вообще перестал, что-либо чувствовать и осознавать

Разбудил меня утром, как всегда, будильник. Надо было идти в школу.

Я вспомнил свой сон и первым делом ощупал шею. Медальона на ней не было.

Воздаяние.

Витёк.

Третью ночь подряд Виктору снился один и тот же странный сон. Будто, лежит он посредине футбольного поля, а две команды выстроились, чтобы начать играть. Между ними судья в белой милицейской гимнастерке, перетянутой портупеей, и фуражке. Лицо белое, как мел. Витек сразу узнал его и удивился. Еще пару дней назад, когда ночью брали с подельниками ювелирный, он лично застрелил, прибежавшего на шухер «мусора». И вот теперь тот здесь. Жив, здоров. Стоит, строго так глядит на Витька сверху вниз и грозит ему свистком. Узнал он и футболистов. В одной команде его кореша по банде. В другой собралась конкури­рующая группа. В руках у тех и других ножи, кастеты, металлические палки, цепи.

У обоих вратарей за спину закинуты трофейные немецкие автоматы. Лежит Витек, ди­вится и не понимает, что ему делать, если он один посреди поля. Присмотрелся внима­тельно и тут видит, что на стуле за своими воротами он сам сидит. Только без головы. Си­дит, размахивает руками, а головы нет. И тут понял Витёк, что он сам и есть голова. И что сейчас им будут играть вместо мяча. Страшно ему стало, попро­бовал кричать, остановить, но где там, ни единого звука не смог издать, лишь ши­роко открывал рот.

Судья дает свисток. Подходит к нему нападающий от конкурен­тов и со всего маха бьет бутцей прямо в орущий рот. Все завертелось, понеслось. Ле­тает Витек от игрока к игроку и орет беззвучно, не переставая. Затем освоился и стал даже пробовать команды давать, кому его передавать надо. Вот вырывается вперед капитан его родной братвы, впереди один вратарь. Только вознамерился капитан пробить по воротам, а вратарь спо­койно так снимает с плеча автомат и длинной оче­редью, как раз по Витьку.

В этом месте он всегда просыпался в холодном поту. «К чему бы это? Явно не к добру». Потом долго не мог заснуть снова. Душила злоба на соседей за косые взгляды и бойкот, который они ему объявили. Размышлял, как свести с ними счеты. Затем вспом­нил соседскую по этажу девушку Вику, студентку-филологичку. Да, классная была баба. Красавица. А уж фигура – закачаешься. Несколько раз под­валивал к ней Витёк, и столько же раз она с презрением давала ему от ворот поворот. Вот это снисходительное презрение и бесило его больше всего. Как-то, после оче­редного конфуза, решил он жес­токо отомстить ей.

Напившись с двумя приятелями, Виктор подстерег ее в пустом подъезде дома. Не говоря ни слова, они закрутили ей рот шарфом и поволокли в подвал. Там среди труб отопления они жестоко надругались над ней. Но этого Витьку показалось мало. Злоба и ненависть душили его. Финкой он перерезал ей горло. Затем ночью замыли следы крови, положили Вику в мешок и незамеченными перенесли труп в подвал дома на соседней улице. Все прошло гладко, никто его даже не заподозрил. Вот только после этого отец Вики повесился, а мать лиши­лась рассудка и попала в психушку, где вскоре умерла. Но эти издержки не волновали Виктора. Он был отмщен – это главное. Витек стал смаковать подробности той оргии, но помешал резкий телефонный звонок. Он не собирался вставать, однако телефон все зво­нил и звонил, громко настойчиво, не давая ни за­снуть, ни сосредоточиться. Соседи будто вымерли, мать с сестрой после вечернего возлияния храпели на все лады. «Вот суки, не хотят подходить. Ну, я им за это завтра устрою», – пригрозил Виктор неизвестно кому, надел шлепанцы и вышел в коридор.

Здесь он, пораженный, остановился. Стены коридора были полностью от потолка до пола задрапированы черным крепом. Лампа под потолком не горела, но все по­мещение было заполнено призрачным лунным светом. Телефон уже звонил не пере­ставая. С ужасом Ви­тёк рванул дверь комнаты, намереваясь скрыться. Но она оказа­лась запертой. Не чувствуя собственных ног от страха Виктор, озираясь по сторонам, подошел к телефону и снял трубку. В ней мертвая тишина.

• Говорите. – Негромко произносит он.

В трубке молчание. Сейчас в трусах тощая фигура Витька выглядит жалко. Мо­лочно-белая кожа без единого волоска покрыта татуировкой. Он сучит тощими кривыми ногами и скребет костлявой рукой у себя подмышкой.

• Говорите же! – Отчаянно кричит он.

• Чего орешь? – Слышит он в трубке тяжелый, идущий, как будто из под земли, голос. – Тебе торопиться уже некуда. Жди.

• Чего ждать? – Дрожащим голосом, чуть слышно спрашивает он.

• Гостей. — Отвечает голос и сатанински смеется. В трубке вновь мертвая тишина.

• Алло, алло. – Лепечет Витек, – каких гостей? Зачем?

Входная дверь медленно беззвучно распахи­вается. Витек, безвольно, как во сне, выходит из квартиры на площадку. Останавливается. Дверь со скрипом закрывается за ним. Кругом лунный свет. Вдруг на верхнем лестничном пролете он видит фигуру Ольги в белом саване с мертвым лицом и перерезанным горлом. Ее саван развевается, как от ветра, а руки протянуты к Витьку. Витек беззвучно орет, но только бульканье и клекот слышны из его горла. Он рвет ручку квартиры, но та не поддается. Ольга, не касаясь ступеней, начинает спускаться к нему. Витек бросается по лестнице вниз. Но с нижнего этажа навстречу поднимается убитый им милиционер с прострелянной грудью. Витек, обезумев от страха, смотрит в сторону черной лестницы, но оттуда к нему уже приближаются мертвая мать Ольги в белой рубашке и ее застрелившийся отец. Витек пятится, смотрит в пустой межлестничный проем, идущий рядом с шахтой лифта. Перегибается через перила и с воплем падает вниз.

Феклистов.

Прошла неделя. В квартире никто не вспоминал о Викторе, как будто его никогда и не было. Не сговариваясь, все придерживались обета молчания по поводу таинствен­ного ис­чезновения Анастасии. Я продолжал ходить в школу, родители на работу, а Мальвина стала чаше разъезжать по коридору в своей коляске. Опечатанной комна­той пока никто не интересовался. В квартире стало спо­койней. Лишь Верка стала чаще приносить домой водку. Напившись, вместе с дочерью они голосили жалостливые блатные песни, потом ссорились и обви­няли друг друга, Кныша и весь мир в своей загубленной жизни. Порой дрались и били посуду. О планах на освободившуюся комнату они забыли. Словом, жизнь в квартире текла своим чередом.

Этого нельзя было сказать о начальнике райжилотдела. Феклистов Федор Гаврилович вне­запно загрустил. И было отчего. Начать с того, что от него ушла жена. Вот так, ни с того, ни с сего. Собрала свои платьишки в чемодан, забрала сына и ушла к матери. На просьбы и даже мольбы мужа вернуться, она не реагировала. От­вет был всегда один: «Не хочу жить с махинатором и подлецом». Это он-то махина­тор! Он, который всю жизнь, где по крупице, а где по большому зернышку, как за­ботливый петух, собирал рублики и все до единого приносил домой, потому что не пил, не курил и не имел почти никого на стороне. И вот благодарность.

Затем каждый раз, когда он приходил на работу и уходил домой к нему стал при­ставать на улице оборванный, грязный пацан в тельняшке, который на всю улицу кричал: «Фек­ли­стов, пожалей нас с маманей, продай пустую комнату, нам жить негде». Федор Гав­рилович сначала делал вид, что не обращает на паренька внимания, хотя нервничал и холодел при его криках. Затем, вооружившись тяжелой тростью, старался ударить пацана, когда ни­кого не было поблизости, но тот ловко уворачивался и еще сильнее кричал: «За что, бур­жуй, пролетария калечишь? Продай комнату, я тебе мильон дам».

А тут, как-то, вышел Федр Гаврилович с работы, а на улице его поджидал уже с деся­ток оборванных подростков. Они протягивали к нему грязные руки и кричали на все лады: «Продай комнату, Феклистов», – «Другим продаешь, а нам не хочешь», – «Мы тебе хорошо заплатим, Феклистов». Останавливались прохожие. Вскоре их собра­лась целая толпа. По­дошел милиционер. Обещал разобраться и разогнал пацанов. Толпа погудела и рассоса­лась.

Затем на улице недалеко от работы к нему пристала нищенка. Феклистов занерв­ничал, ускорил шаг, затем в панике побежал к спасительному подъезду. Старуха за ним и, стараясь ухватить за рукав, визгливо кричала: «Ирод ты, Феклистов, как есть Ирод. Сколько людей ты погубил, сколько судеб иска­лечил, скольких в гроб извел. У хороших и слабых отбирал, плохим, да богатым отдавал. И все деньги, деньги, ненасытная твоя утроба. Погоди, и на тебя найдется управа».

Она грозила ему костлявым кулачком. Феклистов бежал уже, не оглядываясь, и скрылся в подъезде. Не успел, как следует прийти в себя, как в кабинет зашла секретарша и

растерянно, доложила:

• Тут к Вам, Федор Гаврилович, какие-то цыганки приходили, целая орава с детьми. Они бу­магу оставили и пакет с деньгами, сказали за квартиру, ко­торую Вы им обещали.

• Прочь, прочь! Вы что, сговорились все? Ничего я никому не обещал.

Фекли­стов оттолкнул секретаршу в сторону и сел за стол.

• Мне, Федор Гаврилович, чужих денег не надо, я женщина честная. Сказано было Вам передать, я и передаю, а Вы уж, как знаете.

Она положила на стол бумагу, пакет и с оскорбленным видом направилась к двери...

• Подождите, Зоя Ивановна, подождите. Присядьте. Здесь дело не чисто.

Он взял пакет, вынул из него толстую пачку денег и судорожно сунул обратно.

• Вот смотрите, Зоя Ивановна, все при Вас делаю. Ни рубля отсюда не взял. Сейчас мили­цию вызовем, протокол составим. Цыганки!

Дрожащей рукой он стал набирать номер телефона.

• Милиция? Это Феклистов говорит. Можете срочно приехать? Тут дело такое…, – он растерянно положил трубку. – Сказали, что приедут и трубку бросили, даже адрес не спросили, куда ехать.

В тот же момент дверь кабинета без стука распахнулась, и на пороге возник милиционер-регулировщик, статный, высокий, краси­вый, в лихо заломленной на затылок фуражке, из-под которой, по-казацки, выби­вался пшеничный чуб. В руке он держал жезл.

• Милицию вызывали?

Феклистов растерянно и с недоверием взглянул на постового.

• Вот тут, какие-то мошенники деньги прислали и бумагу, якобы для меня, и Зое Ивановне оставили, когда я был в Моссовете. Прошу удостовериться и прото­кол составить.

Постовой жезлом перевернул пакет.

• Первый раз слышу, что бы мошенники не брали, а давали деньги. И много их там?

• Не считал, но много.

• Сейчас проверим, – постовой открыл пакет, затем укоризненно посмотрел на Феклистова.– Что же это Вы, солидный человек, начальник, можно сказать, а с милицией шутки шу­тите?

Он высыпал из пакета на стол перед ошеломлен­ным Феклистовым груду шелухи от семечек и, став по стойке смирно, строго добавил:

– Впредь не надо так шутить.

Ничего не соображающий Федор Гаврилович, чуть слышно прошептал:

• Здесь еще бумага есть.

• Можете свою бумагу знаете куда деть?

Постовой всем своим длинным телом перегнулся через стол и прошептал ему на ухо реко­мендуемый адрес. Затем опять принял стойку смирно, поднял жезл в вытянутой руке, четко, по военному, повернулся на 180 градусов, направил жезл на дверь и, печатая шаг, скрылся за ней. Через секунду дверь вновь приоткрылась, в щель просунулась голова все того же посто­вого. Он протянул руку и погрозил пальцем.

• Не балуй, Феклистов, не балуй.

Федор Гаврилович, застыв, смотрел на постового, и на секунду ему показалось, что это давеш­ний беспризорник в порванной тельняшке. Он протер глаза кулаками, вновь взглянул на дверь, там уже никого не было.

Через несколько дней бывшего, когда-то вальяжным, начальника отдела по распределению жилплощади было уже трудно узнать. Небрежно одет, волосы слиплись, глаза воспалены, руки дрожат. Даже в своем кабинете он был постоянно напряжен, тревожно поглядывал, то на дверь, то на телефон, словно чего-то ждал. И дождался, когда в кабинет зашла секретарша и сдавленным шепотом сообщила, что к нему пришли ОТТУДА.

На пороге появились двое мужчин в серых плащах, застегнутых до горла, и мягких серых шляпах. От порога один из них строго спросил:

• Феклистов?

Тот с тоской поглядел на них, поднялся и вытянул руки по швам.

• Так точно.

• Федор Гаврилович?

• Он самый.

Они подошли к столу, по-хозяйски развалились на стульях и сунули ему под нос красные удостоверения.

• Поняли, откуда мы?

• Понял, отчего не понять, – испуганно, пробормотал тот. Колени Феклистова ослабели, и он мешком свалился на кресло.

• Мы по поводу отдельных лиц, получивших в последнее время незаконную прописку и жилье в вашем хозяйстве.

• Никого я лично не прописывал и ордеров не выдавал, это не мое дело, – пролепетал он.

• Очень хорошо, Федор Гаврилович, – задушевно сказал один из посетителей. – А теперь расскажите, каким образом бывшая уголовница, только отсидев­шая за мошенничество, Фролова Вера Павловна и ее великовозрастная, нигде не работающая дочь, проживавшие ранее в Кемерово вдруг получили комнату в центре Москвы и московскую прописку, а затем к ним был прописан сын Веры Павловны, вор-рециди­вист, по кличке Витек, причем, сразу после его выхода из тюрьмы?

• Да разве я могу всех упомнить, кто в районе жилье получил.

• Тогда скажите, честнейший наш Федор Гаврилович, — совсем ласково спросил визитер, -знакома Вам фамилия Станилевич?

• Това­рища Станилевича Семена Моисеевича только издали видел на совещаниях на три­буне. Я человек маленький, а он в Моссовете большую должность занимает.

• Вот и славненько, гражданин Феклистов, мы сейчас пойдем, кое с кем из жильцов побесе­дуем, – сладким голосом проговорил визитер и вдруг резко и грубо добав­ил. – А ты сиди здесь смирно и не рыпайся, а то башку сверну!

После их ухода Феклистов поспешно собрал кое-какие документы, сунул их в портфель и, бросив секретарше: «Я в Моссовет, буду не скоро», – скрылся за дверью конторы.

На улице к нему сразу подбежали два беспризорника и ис­тошно завопили:

• Феклистов, пропиши нас с братом, беглые мы, от голода бежим. Мы тебе и деньги уже при­готовили. – Они совали ему в руки пачки нарезанной газетной бумаги.

• Пошли прочь, негодяи!

На противоположной стороне улицы он увидел давешнего подростка в тельняшке и недалеко от него уже знакомую старушку-нищенку. Под­росток закричал: «Ну что, Феклистов, продашь комнату? Валютой плачу», – он поднял вверх небольшой новенький чемоданчик из желтой кожи и похлопал по нему рукой.

Нищенка грозила клюкой и вопила старческим дребезжащим голосом: «Ирод, душегуб, отольются тебе слезы обиженных тобой, пылать тебе в геенне огненной, – она замолкла на секунду и вдруг презрительно добавила сочным мужским басом. – Взяточ­ник поганый!»

Федор Гаврилович заметался, но тут заметил проезжающее мимо такси. «Такси, такси!» – закричал он, бросаясь за машиной.

У своего дома Феклистов попросил водителя подождать и бегом поднялся в свою квартиру. Там суетливо опустошил тайники и запаковал в сверток деньги, облигации, золотые монеты и драгоценности.

«На дачу, на дачу, спрятать все подальше. Там не найдут», – бормотал он.

У Казанского вокзала Фекли­стов расплатился и побежал к кассам. За его спиной раздался крик: «Феклистов, сдачу забыл».

Федор Гаврилович автоматически обернулся и застыл на месте. Около такси стоял и протя­гивал руку со сдачей давешний беспризорник в тельняшке.

«Не разбрасывайся, Феклистов, – продолжал тот, насмешливо. – Копейка мильон бере­жет».

Федор Гаврилович вновь опрометью бросился ко входу в вокзал.

В вагоне он в изнеможении, но с облегчением откинулся на спинку скамьи.

Выйдя из электрички, Федор Гаврилович вновь увидел, стоявшего поодаль, оборванца в тель­няшке. Холодея от навалившегося страха и стараясь быть незамеченным, Фекли­стов бро­сился к выходу с платформы. Уже на лестнице он непроизвольно оглянулся. Сколь ни мимо­летен был взгляд, но увиденное ярко, в малейших подробностях вы­светилось в мозгу Федора Гавриловича. Паренек стоял неподвижно на том же месте, но теперь он уже мало походил на того зловредного пацана. Сейчас это был краси­вый молодой человек с неподвижным, словно застывшим, лицом и мертвым взгля­дом. Одетый в черный фрак с бабочкой на белой сорочке и лакированные туфли он резко выделялся из толпы людей, сошедших с электрички. Встре­тившись на секунду взглядом с Феклисто­вым, юноша то ли приветствуя, то ли прощаясь с ним, приподнял цилиндр, и лицо его исказила страшная улыбка.

Петр Гаврилович, уже плохо соображая, что делает, бросился через рельсы к спа­сительной тропинке, ведущей через мелкий лес к его даче. Невдалеке раздался рез­кий сигнал прибли­жающейся электрички. До нее еще было метров пятьдесят и вполне было возможно успеть проскочить. Но тут его нога зацепилась на рельс, и Феклистов со всего маху упал на встреч­ный путь. Пакет выскочил из его руки. Федор Гаврилович попытался схватить пакет и встать на ноги, но тут дикий вой электрички, смешанный с визгом тормозов и истошными криками пассажиров, накрыл его. Яркие искры вспыхнули в его глазах и погасли.

Пакет, отброшенный поездом, порвался и все его содержимое разбросало во­круг путей. Бросившиеся за поживой люди, к удивлению своему, обнаружили, что все, только что ле­жавшие на земле, купюры и драгоценности вдруг занялись голу­бым пламенем и исчезли. Платформа опустела. Бесследно исчез и молодой человек в цилиндре, до конца наблюдав­ший за происхо­дящим.

Последовавшая вслед за этими событиями волна разоблачений, вывела на чистую воду целый ряд взяточников и казнокрадов в органах власти. Многие, внешне благопристой­ные, госу­дарственные служащие были арестованы. Не обошли аресты и жилищ­ную комиссию, и райисполком, и даже Моссовет. В газете «Правда» появилась статья «Разоблачена крупная шайка квартирных мошенников», в которой доводилось до сведения граждан, что благодаря бдительности доблестной милиции мошенники полностью изобличены и понесли заслужен­ное наказание.

Верка.

44 год рождения Вера Павловна отметила на своей работе в привокзальном буфете.

Сдвинули вместе три стола, разложили на тарелки закуску, жареных кур, поставили бутылки с водкой, кружки с бочковым пивом и стали пировать. Во главе стола – виновница торжества в нарядном крепдешиновом платье. По бокам – женщины разного возраста одетые, кто в белые халаты не первой свежести, кто в платья и двое мужчин неопределенного возраста. После нескольких тостов пирующие разбились на группы и стали вести между собой свои разговоры. Но вот, пошатыва­ясь, встает один из мужчин. Он в гимнастерке с пустым рука­вом, заткнутым за ремень. Инвалид стучит вилкой по стакану, привлекая внимание, затем берет свой стакан.

-Тсс, женщины. Дайте фронтовику слово сказать.

• Ты уже говорил, Матвей, хватит. Сиди лучше, студень доедай и не пей больше, а то совсем развезет, до дома не дойдешь, – предупреждает кто-то из гостей.

Матвей пошатывается, но упрямо продолжает стоять.

• А я, может, еще хочу сказать, ты мне рот не затыкай. Так вот, Вера Павловна, сегодня в твой день рожденья я еще раз хочу сказать, что очень уважаю тебя. Вот, кто я такой? Ни­кто. Так, грязь придорожная, калека, который никому не нужен. Когда кровь на фронте проливал, Родину защищал, был нужен. А те­перь нет, – он всхлипывает, – не нужен. Жены нет, детей нет, на работу не бе­рут. Я, как тряпка половая, о которую всякий может вытереть ноги. А вот Вера Павловна пригрела горемыку. То водочки нальет, то пивка кружку. Я, конечно, стараюсь у нее в долгу не остаться. Хоть с одной рукой, но и полы могу помыть, и посуду, и куда надо сбегать. А как же? Так я предлагаю еще раз выпить за ее доброту и здоровье. Будь же здорова, благоде­тельница! – он выпивает водку, запивает пивом из кружки и грузно валится на стул.

Верка негромко говорит своей соседке:

• Ну вот, уже наклюкался, сморчок. На халяву они все горазды водку жрать, пока под стол не свалятся.

• А зачем ты его позвала сюда.

• Я что ли потом убирать буду? Отлежится, завтра придет до открытия и все уберет. Не первый раз.

• Хорошо ты устроилась, Верусь, кругом у тебя прислужники.

• А что? Расходы на него невелики. За день за счет пены и недолива на двадцать таких сэкономишь, сама знаешь. Зато руки не мараю и, сама видишь, в благо­детельницах хожу.

Громкий стук вилкой по стакану призвал к общей тишине...

• А теперь, бабы, внимание. Сейчас нашей дорогой Вере Павловне в честь ее дня рождения будет вручен главный подарок, – полная женщина в халате встает и идет в угол, где на пустых ящиках из-под бутылок стоит поднос, накрытый листом вощаной бумаги. – Это тебе, Вера, от коллектива столовой номер два. Кушай, будь здорова и не хрюкай.

С этими словами, она снимает с подноса бумагу. В окружении, нарезанных кружочками, свеклы, моркови и поми­доров на горке риса лежит целый жареный поросенок в хру­стящей корочке и с печеным яблоком во рту.

. Все веселятся, аплодируют. Верка ахает и целует женщину.

• Ой, спасибо тебе, Зинуль. Где ж вы такое чудо достали? Теперь-то и свиней ни у кого нет.

• Сама опоросилась, – отшучивается та под новый взрыв смеха. – А вы, все, – она обводит взглядом присутствующих, – свои варюшки закройте, слюни под­берите и на эту жратву не рассчитывайте. Верка порося домой отнесет, там и оприходует. Так что, бери его вместе с подносом, заворачивай получше и волоки домой.

Разошлись под вечер. Возвращалась Вера Павловна в Москву, как всегда, электричкой. Сидела в уголке, сжимая коленями авоську с бутылками и консервными банками, прижимая к боку упакованный пакет с поросенком на подносе, и тут ясно, как в кино, привиделся ей тот роковой подвал у старой повитухи.

На керо­синке кипятится вода в кастрюльке. На полу таз с ды­мящейся водой. На диване в одной рубашке сидит сама Верка, а около стола высокая костлявая старуха режет ножницами простыню на части.

• Значит все же решилась, рыбонька. Ну и правильно. Я тебе сейчас укольчик сделаю, в горячей водичке посидишь малость, глядишь, он сам и выйдет.

• А если не выйдет.

• Должен выйти, уж очень срок у тебя большой. С таким сроком и так рожают. Ну, а если нет, то по-другому сделаем. Ты деньги-то принесла?

Верка вынимает из сумочки, лежащей рядом на диване, пачку денег, перевязанную резинкой, и подает старухе.

• Как договорилась, Кузьминична.

Так- то оно, так, если все гладко пройдет,– бормочет та, отворачивается, считает деньги и прячет их под фартуком. – Ну, давай начнем, что ли?

Родила Верка мальчика. Как сказала повитуха, ладного, хорошего. Сама Верка смотреть не стала, а велела в простыню завернуть, да найти кусок веревки попрочней.

• И что это ты надумала? – подозрительно спрашивает старуха.

• Не твое дело, Кузьминична. Ты деньги получила? Получила. Так что закрой свой рот на за­мок и помалкивай. В твоих же интересах.

Она поднимает ребенка и направляется к двери.

– Прощай, Кузьми­нична, и запомни, ты меня не знаешь и никогда не видела.

Старуха удрученно качает головой.

• Ох, накажет тебя Бог, Верка, ох, накажет!

• Не каркай, ворона.

Вспомнила «Шалава» и страшную сцену глубокой ночью у Патриаршего пруда, где она, закрутив ребеночка с головой в простыню, обвязала его веревкой и, прикрепив большой камень, кинула в черную воду пруда. До смерти не забудет она взметнувшийся к луне столб воды, как замер он в воздухе и медленно осел. Суеверный страх объял Шалаву, когда она увидела, что белый пакет вдруг всплыл, а из него донесся глухой плач ребенка. Но вот сверток пропитался водой, вздрогнул и начал медленно погружаться, затем исчез под водой. Мертвящая тишина разлилась над прудом.

***

Придя домой, Верка накрыла стол и стала ждать, когда проснется дочь. Наконец ей надоело. Растолкала спящую и по­лезла к ней целоваться.

– Вставай, доченька, вставай мое солнышко, у твоей мамки сегодня день рождения.

• Отстань, мать, – брезгливо отстранилась дочь, уловив крепкий аромат свежего пере­гара. – Уже нагрузилась.

• Так, с радости, доченька, с радости. Чай не каждый день рождения бывают. На ра­боте немного и отметили.

• С какой же это радости? – лениво потягиваясь, спросила Татьяна.– В твои годы надо не радоваться, а по каждому прошедшему году поминки справлять.

• Тьфу, на тебя, скажешь тоже, поминки. Я еще баба в самом расцвете. Мужики, как на мед липнут.

• Да они не на тебя, а на твой буфет липнут.

Татьяна встала и начала одеваться.

• Злая ты Танька, как есть злая. Родной матери, даже в ее день рожденья, гадости такие говоришь, – Верка грузно опустилась на стул и вдруг пьяно расплакалась. – И в кого ты такая уродилась?

• В тебя, мамаша, в кого же еще, – зло ответила дочь, – да, может, в кого-то из твоих ухаже­ров.

Она по­смотрела на мать, положила ей руку на плечо и примирительно добавила:

– Ладно, не реви, пошутила я. Поздравляю тебя, так сказать, и желаю, что ты сама себе желаешь.

Верка встала, вытерла фартуком глаза, высморкалась в полотенце.

• Ладно, умойся и садись к столу, праздновать будем.

• Нет уж, мамаша, ты извини, но я никак не могу, – прихорашиваясь перед зеркалом,

отрезала Татьяна и, чмокнув мать в щеку, пошла к двери.

• Так ты, что, доченька, меня сегодня одну бросаешь? – еще не веря ее словам, расте­рянно пробормотала Верка.

• Почему одну? Вон у тебя друзей сколько, – обвела та рукой расставленные бутылки.

• Даже кабанчик есть для утешения. С ними разве соскучишься. Да и справила ты сегодня уже свое рождение один раз. Второй может получиться лиш­ним.

Накинула пальто и вышла. Дверь на лестничную клетку открылась и захлопнулась за ней.

Оставшись одна, Верка посмотрела на накрытый стол и вдруг заревела. Обида ду­шила ее. «Ее дочь, ее родная дочь бросила мать одну. Ладно, подарка нет, хотя бы какого, хоть

самого завалящего, но даже слова ласкового не услышала она от до­чери. Чужие люди и то пришли, душу согрели. Вот и расти их, ночи не спи, воспиты­вай, – думала она. – Все равно никакой благодарности. Я им всю молодость отдала, а что проку. Заболею, никто стакан воды не подаст, от голода помирать буду, черст­вую корку не дадут. Воспитала уродов».

Верка налила полный стакан водки и, расплескивая, выпила до половины. «Что б тебе, до­ченька, этот день лихом откликнулся», – вслух пожелала она дочери и ик­нула. Тут Верке показалось, что, лежавший на блюде поросенок, открыл один глаз и хитро подмигнул ей.

«Свят, свят, свят! – пробормотала женщина, протирая глаза. – Что это еще за чер­тов­щина?». Она еще раз икнула и пристально уставилась на блюдо.

Поросенок лежал, как ни в чем не бывало, закрыв глаза, с яблоком во рту. «Померещится же такое», – подумала она и, допив водку, взяла нож и вилку, наме­реваясь его разрезать. Но не успела Верка занести нож, как поросенок вдруг широко открыл глаза и улыбнулся. Яблоко мешало, и он резко выплюнул его, попав ей прямо в глаз. Завопив от боли и не­ожиданности, та стала судорожно соскребать печеное месиво с лица. Между тем, поросе­нок, пошатываясь, встал на ножки, внезапно бро­сился на Верку и, изловчившись, укусил ее за большой палец. Показалась кровь. Женщина уже не вопила, а выла дурным голосом. Гадкое животное, не обращая больше никакого внимания на пострадавшую, спрыгнуло со стола и, теряя гречне­вую кашу из живота, не торопясь, скрылось под крова­тью.

Верка замолчала и сразу успокоилась. «Вот и допилась, – подумала равнодушно. – Уже глюки мерещатся. Кажется, пора завязывать, – она посмотрела на ополови­ненную бутылку водки. – Разве, что на посошок, что б спалось лучше». Налив пол­стакана, залпом выпила жидкость и, роняя по пути стулья, пошла на кухню, что бы вымыть лицо и остано­вить кровь, сочащуюся из пальца.

В коридоре Верке стало не по себе. Что-то здесь было не так. Огляделась, и хмель мгно­венно выветрился из ее головы. Коридор был весь черный и залит неестественным зеленова­тым светом. Откуда-то четко доносились звуки духового оркестра, испол­няющего траурную мелодию. Не чувствуя ног, повинуясь непреодолимому, она по­плелась на кухню. Открыла кран, вымыла лицо, и тут раздался тихий скрежет. Верка, едва живая от охватившего ее ужаса, повернулась на звук. Металлическая дверь, ведущая на черную лестницу, казалось, мерно подрагивает. Затем, с треском раздираемого ме­талла, резко распахнулась. Провал за дверью был чернее ночи. Парализованная Верка, вытаращив глаза, увидела, как в проеме появилась, чья-то фигура в белом. На руках она держала сверток, обвя­занный шпагатом с порванной петлей. Из вороха белья чуть вы­глядывало синюшное лицо новорожденного младенца. Фигура проплыла, не касаясь пола, через порог и Верка, содрогнувшись, тут же узнала ее. «Анастасия Ильинична», – только и смогла прошептать она побелевшими губами. Затем упала на колени и, умоляюще, забормотала: «Пощадите меня, смилуйтесь, Христа ради!»

Та, не обращая на Верку никакого внимания, медленно проплыла мимо. Где-то закуковала полуночная кукушка. Верка подняла голову. Видение исчезло, а дверь на «черную» лестницу была закрыта. «Привиделось», – прошептала она.

Верку начал сотрясать нервный озноб. Стуча зубами, она поднялась с колен и стала жадно пить воду прямо из крана. Вновь услышала тихий скрип двери уже в коридоре, затравленно обернулась и успела заметить лишь часть белой одежды, скрывшейся в ванной комнате. Верка поплелась туда, секунду раздумывала, затем осторожно приоткрыла дверь и заглянула внутрь. Пусто. Большая ванна была почти до краев заполнена горячей водой, над которой струился пар. Трясясь от озноба, она безумными глазами посмотрела на воду. «Замерзла, замерзла, надо согреться. Что же это со мной делается? Скорее в воду, в воду».

Она разделась, положила в ногах для упора, широкую доску, и залезла в ванну

«Вот сейчас хорошо, – с умилением прошептала женщина. – А теперь спать, спать».

Она уснула. Упорная доска стала медленно сдвигаться к концу ванны. Голова Верки скользнула с края в воду. Уже под водой она проснулась от попавшей в легкие воды, попыталась глубоко вдохнуть воздух, но захлебнулась еще больше. Верка стала судорожно биться под водой, но обессиленные руки только скребли эмаль ванны. Последним отчаянным уси­лием ей удалось на мгновение поднять лицо из воды, но тело уже не слушалось, она опять скрылась под водой и осталась там неподвижная с открытым ртом и выкатившимися, полными ужаса, гла­зами.

Татьяна.

Сегодняшний день, как и напророчила мать, у Татьяны явно не задался. Сначала эта ссора с матерью и, самое главное, ее новый ухажер Виталик так не пришел в назначенное место. Татьяна от расстройства зашла в первую попавшеюся забегаловку и там крепко выпила на халяву с местными забулдыгами.

Придя поздно вечером домой, она увидела накрытый матерью стол, початую бутылку водки и разбросанную по столу и на полу гречневую кашу. «Неужто одна целого порося сожрала. Мать, а мать!» – позвала она. Затем вышла в коридор, заглянула в ванную, туалет, на кухню. Верки нигде не было. «Так, куда же ее черти дели? Наверное, со скуки, к какому-нибудь кобелю подалась, а что бы не выгнал, порося прихватила», – решила Татьяна, вернувшись в комнату, и завалилась, не раздеваясь, на постель.

Во сне ей виделась всякая чертовщина. То брат Витек, висящий в петле с перерезанным горлом; то мать, глядящая на нее из-под воды мертвыми глазами; то она сама, распростертая на асфальте. Татьяна с криком проснулась, встала, зажгла свет и пошла к зеркалу; вгляделась в свое опухшее, с размазанной крас­кой лицо.

В коридоре зазвонил телефон. Он звонил долго и настойчиво. Сначала Татьяна не хотела идти узнавать, кто звонит посреди ночи. Затем подумала, что может это ей, выругалась и вышла из комнаты.

«Алло, да, это я. Кто, кто? Ах, Виталик, это ты. Не узнала сразу твой голос. Горло болит? Что ж ты, котик, не пришел? Я тебя целый час ждала. Да…да…Понимаю…Смогу, конечно. У Арагви? Хорошо, переоденусь только и лечу, лечу».

Не подумав даже, что в такой час все рестораны уже закрыты, она умылась и, тщательно причесав волосы, полезла за чем-то в гардероб. Там сразу увидела туфли-ло­дочки, которые реквизировала у старухи. На перекладине висел и модный бледно-ро­зовый шарфик. «Как же я забыла про них? – подумала женщина. – Это сейчас самый писк». Она, даже не примерив, завернула туфли в газету, намереваясь взять с собой, и завязала на шее шарфик.

В ту же секунду шарф стал затягиваться. Татьяна схватила его обеими руками, пы­таясь ослабить, но тот давил все сильнее. Она захрипела и стала задыхаться. Шарфик ослабил хватку. Его свободный длинный конец вытянулся и потащил свою жертву к выходу из ком­наты. Просторный коридор был весь черный. Подтащив Татьяну почти к самой опечатанной двери, мучитель дал ей отдышаться. Послышался крик ку­кушки. Тут же одновременно раскрылись входная и опечатанная двери, и появилась траурная процессия. Татьяна, лишаясь сознания, стала па­дать, но натянутый шарф не позволил этого сделать, а, сдавив еще сильнее, тут же привел в чувство. За людьми в черном появилась лишь одна фигура в саване и черном капюшоне. Поравнявшись с Татьяной, покойница резко откинула капюшон и взгля­нула на нее. Татьяна заорала. Это была ее мать. Лицо, когда-то Верки – Ша­лавы, было бледно – синюшным. Пройдя мимо, она схватила конец шарфа костлявой рукой и повлекла Татьяну в комнату. Там отпустила шарф, отступила в сторону и оста­вила дочь одну в центре.

Знакомая читателю комната почти не изменилась с последнего посещения; лишь исчез помост, на месте петли висела люстра, да отодвину­тые портьеры от­крывали распахнутые настежь створки окна, за которым висела полная луна.

• Что же ты, Татьяна, украденные у меня туфельки так и не примерила? – тихо спро-

сила, сидящая за столом девушка в белой рубашке и черной накидке.

Та подняла го­лову на знакомый голос и сразу узнала Анастасию Ильиничну. В отчая­нии, упав на колени, Татьяна с мольбой протянула к ней руки.

• Простите меня, ну простите меня, окаянную, дурь попутала. Верну я туфли и шар­фик верну. Все, все, что есть отдам, только отпустите, – она понимала, что говорит

не то и что эти слова ей не помогут, но остановиться уже не могла.

• И отравила Вас не я, а вон мать моя Шалава. Я только в коридоре стояла. Вот крест святой, что правду говорю. – Татьяна хотела перекреститься, но шарф сдавил ей

горло с такой силой, что она упала на пол и захрипела.

• Ну что же, – так же тихо продолжала Анастасия, – если ты говоришь правду, то твоя мать тебя сама простит, но если нет, то не обессудь. А пока примерь-ка туфли.

Татьяна увидела рядом с собой лакированные лодочки и, не вставая с пола, судо­рожно пыталась натянуть одну из них на ногу. Но тщетно. Туфли ей были безна­дежно малы.

• Помогите ей, – распорядилась Анастасия.

Из-за стола встал человек в черном. Двумя резкими движениями он надел оба. Тать­яна попыталась встать на ноги и не смогла. Туфли стальными колодками сдавили ноги. Она завизжала, как свинья на заклании, но те все сильнее и сильнее стискивали ноги. Татьяна ле­жала на полу без движения, боясь шевельнуться от горячей боли. Анастасия обра­тила властный взгляд на ее мать. Бывшая Верка подошла к столу и, налив из хрустального графина полстакана мерцающей жидкости, медленно пошла к дочери. Подойдя вплотную, она резким движением протянул ей хрустальный стакан: «Пей, стерва, спасай свою душу». Тать­яна, с ужасом глядя то на стакан, то на мать, стала отползать в сторону. « Нет, нет, нет», – шептали ее губы. Она ползла все быстрее и быстрее, пока не достигла окна. Здесь она встала на колени, легла грудью на подоконник и забросила на него ноги. Затем, цепляясь за край рамы, с трудом встала на раздробленные ступни и бросилась вниз в черный провал окна. Умерла она не сразу, а некоторое время еще царапала ногтями булыжник мостовой, су­чила ногами и, тихо подвывая, звала: «Помогите». Но люди шли мимо по своим делам и никто не обращал на Татьяну никакого внимания, потому что никто ее не видел.

***

Шел 1948 год. Москва еще не полностью отошла от войны. Частенько можно было уви­деть тогда уже штатских мужчин, но одетых в военные кители или гимнастерки без погон, брюки-галифе, сапоги, а то и шинели. С войны пришли к нам кожаные пальто. Одежда женщин не блистала разнообразием. Темные юбки, блузки, жакеты, на головах беретики или маленькие шляпки. Зимой многие ходили в валенках с ка­лошами, теплых матерчатых ботинках и даже в меховых полярных унтах. У женщин в этот период года в моде были муфты. Однако постепенно красок в одежде стано­вилось все больше. Запестрели абрико­совые, фиолетовые, малиновые, сиреневые, оранжевые тона. Женщины стали носить пла­тья и блузки из креп сатина, креп-жор­жета, креп-марокена. У состоятельных граждан в моду входили панбархат и белая китайская чесуча.

Жить становилось легче, жить становилось веселея. Вспоминаю, у меня в детстве, не счи­тая кубиков, было всего две игрушки. Большой плюшевый медведь с оторван­ным ухом и железная полуторка, выкрашенная в зеленый цвет. Я очень любил медведя и клал его с собой спать. В этом году игрушек в мага­зинах стало больше.

Тем не менее, игры наши не отличались особым разнообразием. В школе на пере­менках мы играли в фантики и перышки. В «фантики» – это когда складывают их маленьким кон­вертиком и играющий, положив такой конвертик на открытую ладонь, бьет пальцами о край подоконника. Следующий игрок таким же ударом стремиться накрыть своим фанти­ком конвертик соперника. Накрыл – фантик твой. Таким обра­зом, некоторые собирали большие коллекции нарядных цветных бумажек. В «пе­рышки» игра была серьезней и тре­бовала определенных финансовых затрат на их приобретение. Мы – школьники – в то время писали деревянными ручками с желез­ными наконечниками, куда вставлялись перья. Пи­сали чернилами, которыми к концу дня ухитрялись измазать не только пальцы, но часто и физиономии. Перья, в основ­ном, были номер 86 и рондо – «скелетики», как мы их назы­вали. Правила были про­сты. Перо соперника лежит «на животе», ты подводишь острый кончик своего под его «шейку» и резким ударом, чем-нибудь по тупому концу подбрасы­ваешь в воздух. Если перышко противника легло на спину – оно твое.

Но это в школе, а дома зимой основным нашим увлечением были коньки. Кататься хо­дили на Патриарши пруды или «Патрики», как их называли. Зимой пруд замерзал и стано­вился общедоступным бесплатным катком. Все мальчишки здесь были эки­пированы оди­наково. Приходили в валенках с коньками под мышкой, садились в снег, вдевали ноги в веревочные петли, привязанные к конькам, а затем, что бы те не слетали с ноги, вставляли круглые деревянные палочки в петлю и закручивали ее. Потом закрепляли конец палочки в другой петле. Вот и все. Коньки тогда были почти сплошь «снегурочки» с загнутыми носами и насечкой для отталкивания ото льда. Лишь позже стали появляться «гаги». «Норвежки» мы тогда видели только у взрос­лых спортсменов на больших катках, а о «канадах» даже не слышали. Конечно, все мальчишки мечтали в то время о «гагах», но время было еще тяжелое, безденежное, а стоили они дорого.

Приближался Новый Год. На площади Пушкина пона­строили яркие щитовые теремки, в которых продавали елочные украшения, сладо­сти, разнообразную выпечку и игрушки. Вокруг высоченной наряженной елки на золотой цепи ходил большой механический кот. Между павильонами висели разноцветные гирлянды из электрических лампочек, играла музыка. Вечером все это сверкало и переливалось. Здесь было очень интересно и весело. Даже не имея денег, мы, мальчишки, толпами ходили сюда и глазели на сказочные терема и изобилие.

В домах в военные годы на елку вешали игрушки, которые делали своими руками. Из рас­крашенной бумаги мастерили хлопушки, клеили кольцами гирлянды, нарезали сер­пантин. Неплохо смотрелись картонные петушки и другие зверушки. Грецкие орехи в серебряной фольге и конфеты на ниточках были, и украшением, и подарками с елки. В этот раз мои роди­тели купили несколько настоящих стеклянных елочных игру­шек, среди которых было три больших цветных шара и один молочного цвета. Но зато он мог светиться в темноте. И еще они подарили мне и Иришке по гир­лянде разноцветных лампочек на елку. Ра­дости нашей не было предела.

Этот Новый год мы решили встретить вместе двумя семьями. Об исчезнувших Фроловых никто не вспоминал. В квартире царили мир и спокой­ствие.

Наступил последний день года. Елка была уже наряжена. В 11 часов вечера все собра­лись за столом в нашей комнате. Отец налил нам с Ирой в стаканы лимо­над, женщинам в фужеры красное вино, а себе и соседу в рюмки водку. Провозгла­сили тост за победу в войне, за Родину, за Сталина. Все выпили. Начали закусывать. Стрелка больших настен­ных часов показывала без 4 минут 12.

В этот момент во входную дверь позвонили. Сначала два звонка – это к нам. Затем с не­большой паузой три – к соседям. Мужчины удивленно переглянулись и вместе пошли от­крывать. Через некоторое время распахнулась дверь нашей комнаты, и все обомлели. На пороге стоял Дед Мороз.

В то время такой платной услуги еще не было в помине и мы, естественно, растеря­лись. Я видел Деда Мороза на елке в Колонном зале в прошлом году, но у того была ватная бо­рода, ватная шапка, ватный воротник шубы и деревянный посох, обвитый фольгой. Сей­час перед нами стоял самый настоящий Дед Мороз. В соболей шапке покрытой инеем, шубе с таким же воротником, с ледяным посохом и мешком за пле­чами. У него была ок­ладистая, каштановая с проседью борода и густые брови, из под которых на нас внима­тельно смотрели добрые глаза.

• С Новым Годом вас всех, люди добрые, – густым басом пророкотал он.

• С Новым Годом, дедушка Мороз, – как в детском саду слаженным хором ответили мы.

• Вот я подарки вам принес. Примите, не обессудьте. Только не стойте близко ко мне, а то простудитесь, ведь я Дед Мороз.

Действительно, в метре от него веяло ледяным холодом, как из ледника.

• Ничего, я не задержу, замерзнуть не успеете, – добродушно проворчал он, снял со спины мешок и стал вынимать из него подарки. Одарив всех, он поклонился в пояс,

предупредил, что «провожать не надо» и пошел к двери, но, не доходя до нее, растворился в воздухе. Мы едва успели прокричать вслед слова благодарности.

• Что это было, Петя? – растерянно, спросила мама у отца.

• Ничего не понимаю.

• От него веяло таким холодом.

• Я это то же почувствовала, – поддержала ее Катя-мама Мальвины.

• Я то же, – подтвердил ее муж.

Мы с Иришкой переглянулись между собой и добавили хором:

• И мы то же.

• Прямо мистика, какая-то, – пробормотал мой отец.

• Смотрите! – воскликнула Катя и кивнула головой на стол.

Бутылка шампанского вся покрылась инеем.

• А там смотрите! – звонким голосом закричала Ира, показывая рукой на елку. – Снег, настоящий снег!

На зеленых лапах елки лежал и не таял снег.

• Этого не может быть, – решительно заявил папа, подошел к елке и набрал при­горшню снега.– Он правда настоящий.

• Может, может! – кричала Ира и захлопала в ладоши.

• А подарки! Мы забыли о подарках! – воскликнула Катя.

Мне досталась коробка, из какого-то странного голубоватого материала, не похожего ни на картон, ни на кожу, ни на что другое. Перевязана она была витым многоцвет­ным, похожим на шелковый, шнуром. Такая же коробка, только значительно больше, была подарена Иришке. Развязав и открыв свою коробку, я обомлел. Передо мною лежали, переливаясь под светом люстры и слепя глаза, длинные и узкие, как ножи, коньки. Это были знаменитые «норвежки», да еще прикрепленные к ботинкам жел­той кожи. О таком я и мечтать не смел. С восторгом, прижав коньки к груди, я по­смотрел на родителей и прошептал: «Кажется, мне подарили «норвежки». В эту секунду мы услышали рыданье Ирочки. Перед ней в открытой коробке на полу стояла огромная кукла. Никогда в жизни, ни до, ни после я не видел такой невыразимо пре­красной куклы. Она была одета в длинное бархатное платье глубокого темно-синего цвета, со стоячем воротничком, скрепленным бриллиантовой заколкой. Из-под платья выгля­дывали носочки серебряных туфелек. На голове бархатная широкополая шляпа с та­кой же заколкой. Но больше всего притягивало лицо куклы. Оно было живое! Мато­вая кожа лица, яркие пухлые губы, огромные черные глаза, толстая коса ниже пояса, перекинутая через плечо, и эта поразительная неземная красота! Глаза куклы сияли живым блеском, а кожа источала едва ощутимое сияние.

Все собрались за спиной рыдающей Иришки и потрясенные смотрели на куклу. Катя прижала головку дочери к своей груди:

• Успокойся, доченька, успокойся. Кто же от таких подарков плачет?

• Я где-то уже видела это лицо, – задумчиво сказала мама.

• И я то же, – подтвердила Катя.

• Неужели это мне? – Иришка обвела всех, заплаканными, но сияющими глазами.

• Тебе, дочурка, тебе, – успокоил ее отец. Он достал из коробки куклу и вручил ее дочери.

Девочка, крепко схватила ее и, прижав тоненькими ручками к груди, вдруг залилась громким счастливым смехом. Теперь заплакала мама Иры:

• Надо же. За столько лет первый раз слышу, что бы она смеялась. Счастье-то, какое!

Постепенно все успокоились, и взрослые рассмотрели свои подарки. Мой отец полу­чил великолепную курительную трубку вишневого дерева. Она была большая, изо­гнутая, с вместительной чашечкой, окантованной черненым серебром и такой же крышечкой. Отец, заядлый курильщик, был очень доволен. Папа Иры, рыбак, стал обладателем, уникального спиннинга, о существовании которого он только слышал, но иметь, не мог и мечтать. Обе мамы заахали, когда развернули свои пакеты и обна­ружили в них по отрезу на платья из невиданного переливающегося материала. Ко­роче, все были счастливы, но растеряны и потрясены случившимся.

– А Новый Год! Мы совсем забыли про Новый Год. Он, наверное, уже давно наступил, – спохватился папа.

Все посмотрели на часы. Стрелки показывали без четырех минут двенадцать.

• Они что, остановились? – удивилась Катя.

• Но маятник-то качается, – заметила мама и попросила отца включить репродуктор.

В это время диктор сообщил о подключении Красной площади. Затем раздался перезвон коло­колов.

• Мистика продолжается, – пробормотал папа, разливая взрослым шампанское.

Одновременно с первым ударом куран­тов стали бить и наши настенные часы.

• С Новым Годом!

• С Новым Годом!

Наступил Новый 1949 год.

Последняя встреча.

Старый Новый Год мы в то время не отмечали, поэтому в этот вечер я лег спать, как обычно. Не помню, что мне снилось, только разбудил меня голос кукушки. Было уже очень поздно. Родители крепко спали, а я сел в постели, протер глаза и стал чего-то ждать. Тут едва слышно прозвенел серебряный колокольчик, и ком­ната стала наполняться лунным светом. Он сгущался все больше и больше пока, на­конец, из него не соткалась сначала призрачная, затем вполне реальная фигура де­вушки в длинном голу­бом платье. Это была Анастасия. В руке она держала неболь­шой золотой жезл.

• Здравствуй, Боря, вот мы и свиделись опять,– голос ее был прекрасен и мелодичен, как музыка.

• Здравствуй, Анастасия, – как взрослый ответил я и спросил. – Это ты прислала нам по­дарки?

• Да, Боря, это сделала я

• А Дед Мороз, это кто был?

• Это один из моих белых ангелов. Понравились подарки?

Я только собирался рассказать ей, как они всем понравились и как все благодарны, но она остановила.

• Ну-ну, вижу, что понравились. Я очень рада. А теперь, Боря, не будем терять вре­мени, у меня его очень мало. Я уже раздала здесь свои долги, но остался еще один. Пойдем за мной.

Она, не касаясь пола, заскользила в коридор, затем скрылась за беззвучно открывшейся дверью сосед­ней комнаты. Я шел следом. Там царило сонное царство. На маленькой кро­вати, разбросав светлые волосы по подушке, спала Иришка, обняв свою куклу. В другом углу мирно по­сапывали ее родители. Анастасия остановилась у постели де­вочки.

• Иногда, мы имеем право отменять наложенную Карму, – сказала она загадочно.

За­тем наклонилась над Иришкой и, начертав на ее лбу жезлом крест, сделала им несколько пассов. Лицо девочки порозовело и осветилось улыбкой. Анастасия на­чертала крест еще раз и выпрямилась.

• Пойдем, теперь у нее будет все в порядке.

Мы покинули комнату.

• Сейчас, Боря, мы должны с тобою проститься. Больше в твоей нынешней жизни мы не увидимся. Скоро ты, твои родители и они, – она показала рукой на со­седнюю комнату, – обо всем происшедшем забудете, потому что нельзя менять есте­ственный ход событий, но в базовой памяти это сохранится и поможет вашему раз­витию. Прощай, Боря.

• Прощай, Анастасия, – прошептал я, сдерживаясь изо всех сил, что бы не заплакать.

Образ ее стал бледнеть, терять четкие очертания, еще секунда и она рас­таяла в воздухе. Я лег спать и тут же заснул.

_______ х __________

Хорошо начавшись, новый год так же хорошо и продолжался. Иришка поправля­лась. Изумленные врачи не могли найти объяснений этому чуду, но неизлечимая бо­лезнь отступила. Девочка встала на ноги, потом стала ходить, а затем и бегать. Ее ножки и тело окрепли, и она уже ничем не отличалась от других детей ее возраста. Осенью, как и все дети, она пошла в обычную школу. Ее мама, которая долго не могла поверить в такое счастье, нашла работу по своей специальности и стала не­плохо зарабатывать. Оказывается, она была хорошим инженером – радиотехником. Отец получил повышение по службе и возглавил отдел в своем учреждении.

К этому времени все уже забыли о необыкновенных событиях, происшедших в нашей квартире. Две комнаты оставались опечатанными, но мы относились к этому, как к должному. Так же воспринимались мои коньки и кукла Иры.

Мои родители то же выросли по службе и получили назначение в город Саров. Единственно плохо, мы должны были покинуть Москву и уехать туда на длительное время. Жалко было покидать школу, друзей, свою улицу и Патрики. Однако, я был маленький и мои доводы в расчет не принимались. Так мы попали на строитель­ство оборонного комплекса, который теперь называется Арзамас-16.

На этом месте можно было бы поставить точку в повествовании, однако у рассказанной истории был неожиданный финал.

Вместо эпилога.

Прошло двенадцать лет. Проработав, пять лет на сверхсекретном объекте, родители с ог­ромным трудом сумели выбраться оттуда и вместе со мной вернулись в Москву. С центром пришлось расстаться, и жили мы теперь почти на окраине Москвы за Соколом. Мама рабо­тала на строительстве Дворца Советов, а отец остался в той же системе и через год погиб при ликвидации аварии на одном из объектов в Челябинской области. Я окончил среднюю школу и, проработав год на стройке, по­ступил в институт. Здесь всерьез увлекся спортивной гимнастикой. На одном из соревно­ваний я приметил девушку, примерно одного со мной возраста, которая так же, как я вы­ступала за «Буревестник», но в художественной гимнастике. Очень хорошенькая, с пре­красной фигуркой, светлыми волосами и темно-серыми глазами, она обладала редким качеством – исключительной скромностью. Наверное, не стоит говорить, что я влю­бился в нее сразу, мгновенно. Однако прошло еще порядочно времени, пока мы по­знако­мились с Ирой. Она училась на историческом факультете МГУ. Все свободное от лекций и тренировок время мы проводили вместе. Зимой частенько посещали каток в Парке Культуры. Со своими «норвежками» я не расставался с детства. Бывали случаи, когда даже летом, я вынимал их из коробки, брал в руки и смотрел, не в силах оторваться. При этом я испытывал чувство, будто с ними связано, что-то очень важное, силился вспомнить, и не мог. Словно туманный голос детства, они напоминали мне не только о его ут­рате, но и о потере еще чего-то более значительного. Удивительно, но я катался на этих коньках в детстве, затем уже юношей и сейчас не изменяю им. Однако мне ни разу не приходило в голову, почему они не становятся малы. Ботинки всегда были точно по моей ноге. Кроме того, за все прошедшие годы на них, как и на коньках, не появилось ни одной ца­рапины или зазубрины, они всегда были новыми.

В этот вечер мы, как условились, встретились с Ирой у входа в Парк Культуры. Когда в раздевалке стали надевать коньки, Ира вдруг обратила внимание на мои «норвежки», как будто увидела их впервые. Затем внимательно и в то же время, как-то растерянно, посмотрела на меня.

• Откуда у тебя эти коньки?

• Давно, с детства. Мне их подарили, а вот кто, не могу вспомнить.

Больше она не спрашивала, и мы пошли кататься. Но, что-то сегодня не клеилось. Ира была молчалива и задумчива. Через некоторое время она предложила идти до­мой.

Когда, проводив ее до дому в Черемушках, я хотел проститься, Ира неожиданно предложила зайти к ней на минутку. Мы поднялись в квартиру. Никого дома не было. «Папа в командировке, мама на совещании», – объяснила она коротко. Затем повела в свою комнату и показала на диван.

В углу сидела и смотрела на меня, улыбаясь, огромная кукла с черной косой в бар­хатном темно-синем платье. Я узнал ее мгновенно, второй такой в природе быть не могло, а узнав все понял.

• Иришка, неужели это ты?

Она молча подошла и прильнула ко мне.

Через год мы поженились.

Прошло еще много лет. Сейчас у нас уже дети и внуки. Но мы часто вспоминаем да­лекое детство, Малую Бронную, нашу квартиру и, порой, щемящая тоска о том не­возвратном времени охватывает меня. К счастью, память человеческая имеет свой­ство сохранять только хорошее, отправляя глубоко в подсознание плохое. Римский император и мыслитель Марк Аврелий во П веке нашей эры утверждал, что самая продолжительная жизнь ничем не отличается от самой короткой. Возможно с фило­софской точки зрения это так. Действительно, лиши человека памяти о прожитых годах, и продолжительность его жизни не будет иметь никакого значения. Только память держит нас на плаву, делает жизнь объемной, содержательной. Может быть именно поэтому, чем ближе ее конец, тем чаще мы вспоминаем о минувшем. Снова и снова мы возвращаемся, казалось, к давно забытому, как бы стараясь продлить жизнь, прожить ее еще раз, но уже не торопясь, осмысленно, не сгорая в мгновении настоящего. Особняком в памяти находится детство. Тогда еще не было сделано так много ошибок и не испытаны особые разочарования. Светлое и радост­ное, оно све­тит чистым огоньком из далеко прошлого – начала нашей жизни.

Наша семья живет сейчас почти на окраине Москвы в Печатниках. Здесь редко можно найти коренных москвичей, разве только отселенных из центра, который полностью захватили пришлые депутаты, чиновники всех мастей, новоиспеченные миллионеры и просто бандиты.

Гордая, когда-то любимая всей страной столица, которая могла быть то суровой и непреклонной, то веселой и жизнерадостной, но всегда величественной, постепенно уничтожается. Несмотря на строительные ухищрения, а может быть, благодаря им, она утратила неповторимое обаяние и колорит, а вместе с этим свою душу и любовь народа. Превратившись в Мекку для авантюристов и рвачей, Москва лишилась покрова величественности и пред­лагает себя за договорную цену всем и каждому, кто имеет деньги. На этом фоне бесконечно дороги настоящим москвичам те немногочисленные уголки старого города, которые уцелели от разрушительных завоевателей. К таким уголкам еще отно­сится Малая Бронная.

Недавно мы с Ирой вновь побывали на любимой улице. Раковая опухоль новостроек пока не успела значительно исказить ее облик. Почти полностью уцелела правая сто­рона. Сохранился сквер с Патриаршим прудом и вековыми деревьями. Лишь огром­ный памятник баснописцу Крылову своей несоразмерной массой разрушил интим­ную романтику пруда с небольшим ампирным павильоном на берегу. Напро­тив окон нашего бывшего дома, как стоял, так и стоит дом, где одновре­менно с нами жил поэт Александр Галич. Жив еще прекрасный трехэтажный дом на углу Малой Бронной с Малым Козихинским переулком, на верхнем этаже которого жил известнейший тогда конферансье Н. Смирнов – Сокольский. Полно­стью сохранился и наш дом. Только на стальных евро-дверях квартир теперь нет табличек, около лифта сидит консь­ержка, на входной двери навешан кодовый замок. Двор дома рас­ширили и теперь там стоят одни «иномарки».

Да, наше время безвозвратно уходит. Но не будем сожалеть об этом, ворчать и кри­тиковать все. Вспомним лучше слова библейского Екклесиаста, который более двух тысяч лет тому назад учил: « Не говори: «Отчего это прежние дни были лучше ны­нешних?», ибо не от мудрости ты спрашиваешь об этом». Каждому, как говорится, свое.

Не так давно я, в который раз, внимательно вгляделся в черты лица Иришиной куклы. Опять меня охватило беспокойство и даже досада, что не могу вспомнить, на кого она похожа. Образ никак не накладывался на память. Я с безнадежной тоской посмотрел в ее глаза и вдруг… они вспыхнули. Свет глаз пронзил меня насквозь, и в тот же миг я вспомнил. Я все вспомнил!

Запрет был снят. До мельчайших подробностей я вспомнил все, что произошло в то далекое время и знал даже о событиях, свидетелем которых не был. И я понял, что это был Знак.

Я должен был рассказать людям о том, что произошло. В эпоху накопившегося зла и несправедливости я должен был предупредить людей об их ответственности перед будущим, о возможности досрочного отзыва их душ за безнравственность и тяжкие прегрешения, о том, что судьба древнего Вавилона может повториться с его преем­ником. И я написал о том, что случилось в те далекие годы в нашей квар­тире дома №20 на Малой Бронной.

Теперь эта небольшая повесть, читатель, лежит перед тобой. Пусть она лишний раз напомнит один из основных Законов Высшего Разума: «Да воздастся каждому по делам его!».

Серия публикаций:

Мистика

Малая Бронная

Источник: istoriipro.ru